Оно просто великолепно, меня до сих пор штырит!!!!

Радуга темноты
Название: Радуга темноты
Авторы:  walker.hitomi
Бета:  walker.hitomi
Фендом: D. Gray-man
Пейринг: Канда/Аллен
Рейтинг: PG-15
Размер: мини
Жанр: яой (слэш), ангст, романс (наверное)
Дисклеймер: Все права на аниме и мангу принадлежат Хошино Катсуре
Статус: закончен
Размещение: только с разрешения автора.
От автора: за вдохновение спасибо  Kimba86 - ей сие творение посвящается))
Предупреждения: странный стиль повествования, смерть второстепенного персонажа.
Читать желательно под это, ибо под него писалось:


люди, не читайте, пожалейте нервы...

Ненависть.
Вся его жизнь была преисполнена ненависти к другим. Ненависть уничтожила все остальное: любовь, сострадание, боль, радость, горечь. Ничего не оставив после себя, она, как безумный пожар, выжгла все подчистую, дав взамен лишь пепелище и мертвую почву, которая когда-то была плодородной. И оставалось только ненавидеть, чтобы чувствовать хоть что-то. Чтобы понимать, что ты еще жив, что ты не бездушная кукла. Живое оружие – вот самое точное определение, которое он когда-либо слышал. Жаль, что не в свой адрес – ведь так подходит.
Ненависть стала для него смыслом жизни. Самой жизнью, раз уж на то пошло. И поделать он с этим ничего не мог. Да и не хотел, впрочем – его все устраивало. До определенного момента.
***
Его жизнь была полна ненависти. Его ненавидели, потому что боялись. Потом стали ненавидеть, потому что не понимали. Было больно, обидно и одиноко. Единственный человек, который принял его, умер. И он снова остался один. Проклятие ненависти, казалось, никогда не покинет его, не даст спокойно жить и нормально дышать. Но вот бедняга не мог позволить себе сдаться – он обещал идти вперед до самого конца.
И он пошел. Война, акума и смерть, смерть, смерть. Смерть везде: рядом, далеко, вокруг него, в нем самом. Он сам — смерть. Живое оружие, у которого не должно быть чувств. Как точно сказано, жаль, что не про него.

Одиночество.
Он всегда был один, потому что не хотел подпускать к себе никого. Однажды пустил — терять было больно. Этого опыта хватило надолго. И с тех пор ни намека на близость — ненависть, презрение, унижение — все, что угодно, кроме тепла, беспокойства и заботы. Никакого ответа на чужие порывы — машина. Просто убийца. Ни больше, ни меньше. Ни человек, ни акума. Экзорцист? Ха. Всего лишь декорация, чтобы прикрыть пустоту внутри. Огромная дыра, словно там что-то взорвали. Сотню акум – не иначе. И хочется, до боли просто хочется, чтобы кто-то согрел ее ледяной холод, но нельзя. Никого нельзя подпускать близко – будет только хуже.
***
Он всегда был один, потому что никто не хотел находиться рядом. Проклятый. Со странной рукой и шрамом на пол-лица. На такого даже смотреть противно. А ему и не нужно было. Терять слишком больно. Ему и без того хватало боли, чтобы позволять себе подобную роскошь. Лучше так. Пусть никого не будет, не на кого будет положиться, некому довериться — плевать. Он это переживет. Он все выдержит, ведь он сильный, верно же? Столько сил, столько чувств запрятаны глубоко в душе. А там все равно пусто. Слишком холодно от безысходности и непонимания. Никого нет. И это хорошо. Со временем начинают появляться, так называемые, друзья, но он держит их на расстоянии — нельзя подпускать их, нельзя показывать душу, ведь в ней так грязно. Не стоит никому этого видеть. И не нужно никому туда лезть, чтобы попытаться согреть — ведь потом они просто вырвут себе еще кусок на память, когда уйдут. А они уйдут, он знал это.

Боль.
Он не понаслышке знал, что это такое. Он старался не замечать этого глупого чувства, и ему это удавалось. Он делал больно другим. Постоянно. Чтобы не трогали. Чтобы не подходили. Чтобы отстали. Чтобы ненавидели. И все было так, как он того хотел. Причинять боль вошло в привычку, поэтому он стал делать это, не задумываясь и даже не замечая. Видеть, как на чьем-то лице после его слов умирает улыбка, приносило удовольствие. В конце концов, он просто перестал задумываться о том, что делает, просто ударяя каждый раз по больному, надавливая на слабые места. Это стало потребностью.
***
Он постоянно чувствовал ее. Чужие страдания приносили ему боль. Ему самому делали больно, унижая, оскорбляя. В итоге он просто привык. Перестал ощущать новые тычки. Болевые точки в дырявой душе отбились за столько лет — бесполезны были даже точные удары. Бесчувственная кукла. Клоун с нарисованным лицом. Масочник. Вот то, чем он стал. Душа мертва, чувства убиты болью. Казалось бы, зачем такая жизнь? Но он жил ради обещания. Он дал слово и должен был его сдержать. Значит, надо идти. И неважно, что сломанной куклой.

Единение.
Они сразу поняли, что влипли. Когда впервые посмотрели друг другу в глаза, основательно выискивая там причины поведения другого. А нашли отражение себя, словно в кривом зеркале. Такие похожие, но такие разные. И их потянуло. Тьма в разорванных душах устала от боли и одиночества. Разъедаемая ненавистью, она тянулась к той, другой, словно ко второй своей половинке, которой так не хватало.
Но нет. Нельзя. Ведь нельзя никому этого позволять. Нельзя пускать в этот грязный мрак без покоя и тепла. Там царят лишь холод и бездна. Невозможно устать от подобного — к этому просто привыкаешь. За что же тогда появилось спасение? Кто придумал это наказание?
Не приближаться. Оскорблять, унижать, ругаться, сцепляться в драках, когда совсем не в мочь. И чувствовать, как становится легче дышать. Потому что нет масок, и отходит на задний план безразличие. И оба чувствуют одно и то же. Мучительное, робкое тепло, обжигающее пустоту до сладкой боли.
Ни разу спор не доходил до конца. Надышавшись до следующей стычки, один из них уходил. Быстро, не оставляя даже тени возможности остановить его. Но так не могло продолжаться вечно. Слишком больно смотреть ему в спину и понимать, что так будет всегда. Даже если что-то изменится между ними, все останется по-прежнему.
А за пределами их темноты царила война. Смерть гадко ухмылялась в лицо, забирая с собой всех, кто попадался под руку. Знакомые и такие родные лица уходили из их жизней, стирались из памяти. Как всегда. Но почему снова больно?..
Оба знали, что это не продлится долго. Невидимая граница была стерта уверенным шагом в пропасть и подхвачена за талию в попытке удержать. Пустота была согрета поцелуями и жаром чужого тела. Ощущая чужие руки на своих плечах и бедрах, они прижимались друг к другу, словно испуганные дети. Одиночество было разбито вдребезги откровенными стонами, а ненависть утоплена в нежности. Разрушив барьеры, они знали, что ничего не изменится. Оставшись вместе, они понимали, что теперь все для них кончено навсегда, даже не начавшись.

Надежда.
Глупое, бесполезное чувство, презираемое обоими. Но так тщательно лелеемое ледяным сердцем, отогретым холодом чужой пустоты. Чувствовать неясный озноб беспокойства, когда на задание его отправили одного, и он ушел, даже не посмотрев на того, кому отдался прошлой ночью. Оставшись вновь в гордом одиночестве в своей комнате, он не мог не думать о том, с кем его так подло связала судьба. Мучительно больно сжималось сердце, прося свободы, возможности чувствовать. Но он не позволял, потому что знал, что второй сделает то же самое. Запереть чувства, спрятать их так глубоко, чтобы не видеть самому и со временем забыть о них.
А потом круговорот заданий, возвращаясь в Орден, только чтобы переночевать. Беспокойство, ненависть к себе за непозволительную слабость и чертова надежда, проклинаемая обоими.
И снова в тот же омут с головой. Рядом друг с другом невыносимо жарко, трудно дышать и думать, а порознь — до слез холодно. Поэтому в этот момент таких редких искренних чувств, когда ему позволено находиться так близко, просто прижаться крепче и положить ладонь ему на грудь. И, почувствовав, как там бьется живое сердце, не веря в Бога, умолять его, беззвучно шевеля губами, о том, чтобы сохранил. Не дал погибнуть, позволил вернуться. И сам не замечает, как судорожно вцепляется в него, пряча лицо на таком родном чужом плече. Плакать нет сил и желания — просто в глазах сейчас слишком много лишнего, что не хочется показывать. А тот, хоть и ненавидит слабость, принимает это. И, зарываясь пальцами в короткие волосы, с силой дергает их назад, отрывая от себя, и жестко целует. Я не умру, уверяют эти губы. Не отпущу, отвечают другие. И снова прижаться, обжигаясь, растворяясь в чужой темноте и понимая, что выхода уже нет. Они сами загнали себя в ловушку.
Расставаясь с утра, оба надеются, что в следующий раз все будет иначе. И нет права на сомнения — он будет. Они вернутся отовсюду, как бы тяжело ни было. Потому что теперь знают — их ждут.

Отчаяние.
Он ненавидел его. Ненавидел это мертвое чувство, насквозь пропахшее запахом сырой могилы. Никогда не ощущая его, он прекрасно понимал, что это такое.
И, не имея права на слезы, безразлично смотрел на черный гроб. Еще один. Всего лишь еще один экзорцист. Всего лишь еще одна часть души, вырванная с корнем. И сжатые до звона в ушах зубы — он не имеет права на слезы.

Понимание.
Он никогда не понимал людей. И никогда не стремился этого делать. Только вот он стал исключением из всех его правил. И даже сейчас, глядя на неестественно выпрямленную спину, он понимает, отчего это. Для того, чтобы понять частичку собственной тьмы, не нужно понимать всех. Люди — всего лишь мусор под ногами. Его же смешивать с ними поздно. Он не человек. Они одинаковые. Но такие разные. И поэтому, проходя непозволительно близко, он касается белой перчатки, прячущей детскую руку. И где-то на краю сознания загнанным зверем бьется мысль, что в следующий раз там может быть он. Этот несносный мальчишка. И что тогда делать? Ведь он не имел права втягивать его в это. Это было лишь его проблемой, а сейчас… Было просто в два раза легче дышать, и мир сжался до размеров его объятий.
Тихие шаги за спиной — идти быстрее, не позволяя догнать. И тихий шепот «подожди» оглушает тишину коридоров. Тело немеет, ноги врастают в камень, а к спине прижимается ненавистное тепло, к которому так тянется израненная душа. И уши режет шорох собственной одежды под его перчатками, но ни звука он не произнесет сейчас. Он не имеет на это права. И попросту не знает, что говорить.
— Не смей бросать меня вот так, ублюдок…
— Пошел к черту, Недомерок.
И, словно самого себя, он слышит мольбу в чужих словах: «Не смей умирать один…», — и в коридоре эхом разносится ответ: «Ты тоже…». Невозможно близко, открыто, дерзко. Плевать на все – им нужно это, хоть и нельзя. Вместе им тяжело, невыносимо больно и мучительно сладко, но порознь — просто до тошноты погано.
Уж лучше так. Они нужны друг другу сейчас, а дальше — будь, что будет.